Оркестр без границ. Материалы научной конференции памяти Ю.А. Фортунатова. М.:
МГК, 2009. С. 158–172
Сведений об этом замечательном человеке, композиторе незаурядного, выдающегося таланта — Нектариосе Нектариосовиче Чаргейшвили-Яковлеве — нет почти никаких. Ни одного диска с его произведениями, ни одной изданной партитуры. (скан партитуры прилагается в конце статьи) Не
припомню ни одного публичного исполнения его произведений в концертах Союза композиторов, членом которого он был. Не состоялась премьера его двух чудных одноактных балетов на сюжеты русских былин о Добрыне Никитиче, готовившаяся в
свое время в Большом театре. Премьера не состоялась в результате «интриги», по его собственному определению.
Один весьма известный и авторитетный уже тогда дирижер, отказавшись играть его Симфонию, оставил, тем не менее, письменное свидетельство, изложив мотивы отказа и перечислив недостатки партитуры, трудности ее исполнения и т. д. Об этом я знаю со слов близкого друга Чаргейшвили Олега Гриценко, хранящего текст упомянутой рецензии. Интересно было бы ее отыскать и привести в пример – ведь это «документ истории». О таких мелких бытовых подробностях, как «разгромы» на собраниях секции симфонической музыки в Союзе композиторов (ее руководителем был Э. Хагагортян) произведений Чаргейшвили, чему я сам свидетель, постоянное безденежье, отчаянное «подрабатывание» на жизнь переводами с разных языков, работой редактором, писанием в журнале «Советская музыка» (как правило, анонимно) мелких критических статей, как, наконец, печальные подробности личной, семейной жизни, я уже и не упоминаю.
Годы его жизни: 1937–1971. В сентябре 2007 года, значит, ему исполнилось бы 70 лет. Лишь 20 лет спустя после его смерти усилиями друзей удалось добиться исполнения его главного в жизни сочинения — Симфонии. Это произошло на одном из концертов фестиваля «Наследие» в 1991 году. Исполнение первое и единственное, но весьма хорошее, потому что партитура попала в руки прекрасного коллектива — оркестра Свердловской филармонии во главе с очень талантливым дирижером Дмитрием Лиссом... Увы, автор уже не мог услышать его.
После смерти Чаргейшвили состоялось все-таки событие, которое надо упомянуть и которое можно было бы назвать фактом «общественного признания» его гения — при обстоятельствах тоже незаурядных. В одну из годовщин (не помню,
какую) со дня его смерти по инициативе Сони Губайдулиной в ее скромной, тесной квартире, что на Преображенке, собрались и сидели рядом за одним столом, помимо хозяев дома, и друзья композитора, люди, знавшие его хорошо при жизни: А. Шнитке, Э. Денисов, упомянутый выше О. Гриценко (океанолог и поэт), Ю. Буцко. Кажется, никого не забыл. Все говорили по очереди о Чаргейшвили, признавая его несомненный
приоритет. И все — в «повышенных тонах и выражениях»... Больше всех волновалась Соня — спасибо ей за это! Она же выступила со словом о Чаргейшвили перед концертом в Большом зале, где исполнялась Симфония, — но так волновалась и тихо
говорила, что едва ли кто-нибудь сидевший дальше первых рядов что-нибудь расслышал...
Для меня совершенно ясно, что из «шестидесятников» первым и самым крупным в списке талантов, отдавших без оглядки жизнь искусству, был именно Чаргейшвили-Яковлев. Таким же первым он остается для меня и теперь, в 2007 году. Только один
поступок его остается для меня необъяснимым и неприемлемым — это насильственная и трагическая смерть его. Думаю, что я не имею права говорить об этом и отвечать на вопрос: «Почему?..» Вспоминаю лишь один разговор с Лилей Юрьевной Брик. На мои бесконечно повторяемые вопросы — «почему же все-таки застрелился Маяковский» — она отвечала много раз, и всегда по-разному, так и эдак... Впрочем, наконец, я ей надоел, и она почти с гневом мне ответила (дословно): «Юра, почему застрелился Во-ло-дя, для меня совершенно ясно!.. Но вот почему мы с вами не стреляемся — вот что странно!..»
После такого ответа я больше ни о чем подобном не спрашивал.
Биография
Восстановить главные факты и даты событий жизни Н.Н. Чаргейшвили-Яковлева мне помогли документы, хранящиеся в Архиве Московской консерватории, и я благодарю сотрудников Архива за предоставленную возможность поработать с этими документами.
Перед нами несколько страниц из его «Личного дела». Вот «Автобиография», написанная его рукой:
«...Я, Чаргейшвили Нектариос Нектариосович, родился 5 сентября 1937 года в г. Ленинграде в семье врача. Отец, Чаргейшвили Нектариос Корнелиевич (г. р. 1899) по национальности грузин, мать, Чаргейшвили (Яковлева) Тамара Васильевна
(г. р. 1906) — русская.
Детство провел на Кавказе, в селе Цебельда, где отец работал районным врачом. С шести лет начал учиться в Сухумской средней школе № 4, где я окончил 8 классов. Одновременно учился в музыкальной школе (до 5-го класса). Затем занятия музыкой прервались и возобновились только в 1951 году, когда я поступил на теоретико-композиторское отделение музыкального училища, где проучился один год.
В 1952 году, окончив 8 классов школы (неполное среднее образование в Грузии), поехал в Москву, где поступил в Музыкальное училище при МОЛГК на дирижерско-хоровое отделение. Проучившись на этом отделении два с половиной года, я перешел на теоретико-композиторское отделение (в 1955 году), которое окончил в 1957.
Комсомолец с 1952 года».
А вот другая страница из того же «Личного дела» Отара — так называли его в повседневности. «Личный листок по учету кадров» содержит всего 20 опросных пунктов, на большинство из которых Чаргейшвили ответил одним словом «нет» или глаголом с отрицанием «не»: наград — не имею, за границей — не бывал.
Внимание: это слог и интонация Отара, в которой так и слышится: «да, очень бы хотел там побывать!..» Впрочем, его ответы на вопросы — обычные, «всё как у людей», кроме ответа на вопрос: «какими иностранными языками и языками народов СССР владеете?». Ответ записан так: «английским, французским, немецким, итальянским, испанским, греческим, латынью, персидским», с примечанием: «читаю на всех европейских языках».
Интересно, как это и когда мальчик из абхазского села с «неполным средним образованием» по грузинским меркам тех лет почти сразу становится незаурядным полиглотом, но и, как мы узнали позже, — выдающимся теологом, глубоким знатоком Священного Писания, способным сличить русский и церковнославянский текст
с Вульгатой и предпочесть последнюю другим известным переводам?
Свое религиозное восприятие мира он выскажет позже в трактате «Эзотерическая доктрина христианства» — сперва в несколько отстраненной и завуалированной форме. Более откровенно и страстно — в ином пластическом языке, музыкальном языке его Симфонии. Но это будет потом. А пока студент V курса Нектариос Чаргейшвили «проявил себя как талантливый <...> владеющий хорошей композиторской техникой. <...> Его некоторая увлеченность модными западными течениями (! — Ю. Б.)
сменилась <...> сознательным, принципиальным стремлением к овладению реалистическим методом творчества, стремлением писать такую музыку, которая волновала бы человеческие сердца...»
Это — еще один листок из «Личного дела», за тремя подписями: декан Т.Ф. Мюллер, проректор А.Б. Лапчинский, секретарь парторганизации С.Н. Питина.
С этой оценкой, как видно, согласен и его педагог по сочинению Т.Н. Хренников. Читаем:
«Нектариос Чаргейшвили — талантливый композитор. Последняя его работа (концерт для скрипки с оркестром) свидетельствует, что развивается он в правильном (! — Ю. Б.) направлении. От Н. Чаргейшвили можно ждать полноценных творческих достижений».
Следует личная подпись Т. Н. Хренникова.
Вскоре эти благие пожелания и надежды оборвутся столкновением с социальной реальностью тех лет. Отар, едва проработав полтора-два года уже как педагог консерватории, уйдет, объяснив свое решение так: «Неинтересно заниматься чтением
партитур с детьми...» Уйдет он и от редакторства в издательстве: «Не могу находиться в одной комнате с чуждыми мне по духу людьми!» В общем, эти поступки и объяснения напоминают ответы в опросном листе: «нет», «неинтересно», «не могу»...
Вместе с тем идет напряженная внутренняя работа, учеба в университете на филфаке, занятия дирижированием, построение своего мира в философии и в музыке, уход в те далекие дали, где слово — и есть дело, где мысль — уже и есть поступок, а сочинение — подвиг и высшее напряжение знания, воли, духа.
Он жил «не по лжи» и умер «не по лжи» задолго до того, как эту истину сформулировал и торжественно объявил всему свету знаменитый писатель — под бурные аплодисменты современников. Однажды в разговоре Отар определил творчество одного из наших общих друзей как «типично русский религиозный тип мышления». И сказал это скорее с сожалением, с укором, чем с пафосом. Он не заметил, что самым первым
из представителей этого, зарождавшегося тогда, в 50-х — 60-х годах, типа мышления, был он сам.
Симфония
О том, что он пишет какое-то большое, очень важное для него сочинение, знали с его слов лишь друзья. О Симфонии нет никаких упоминаний в списке работ Чаргейшвили — студента и аспиранта консерватории. Это сочинение закончено уже после
аспирантуры. Впрочем, оно и понятно. Законы и основы конспирации, дабы уберечь свой внутренний мир, мы узнали и освоили раньше и лучше, чем основы «марксизма-ленинизма»...
Первые же страницы партитуры его последнего сочинения вводят нас в этот «конспирологический круг». Для понимания смысла музыки необходима расшифровка.
На первой, заглавной странице Симфонии читаем:
«После войны в забитом в ствол дерева винтовочном патроне была обнаружена записка, оставленная умирающим солдатом, которого вместе с двенадцатью другими бойцами послали остановить продвижение немецких танков по Минскому шоссе:
“И вот уже нас осталось трое... Мы будем стоять, пока хватит духа... И вот я один остался, раненный в голову и руку. И танки прибавили счет. Уже 23 машины. Возможно я умру. Но, может, кто найдет мою когда-нибудь записку и вспомнит… Я из Фрунзе, русский. Родителей нет. До свидания, дорогие друзья.
Ваш Александр Виноградов”.
(Александр Верт (Werth). Россия в войне 1941–1945 гг. – часть II, глава XII.)
Значит, симфония «о войне»? Это не совсем так. Точнее – совсем не так. И вот уже вторая страница (кстати, вложенная, а не вклеенная в партитуру – тоже по законам конспирации?) уводит нас к текстам Священного Писания
Ряд цитат по-русски и по-гречески. Их всего девять. Стоп! Но ведь жанр Симфонии тоже определен автором как «Тема и девять вариаций» (три части: 3 + 3 + 3= 9).
Что общего между этими двумя страницами, между приведенными на них цитатами? И есть ли общее? Есть. Хотя, честно говоря, обнаружить и догадаться удалось не сразу. Обратите внимание: погибающий, обреченный солдат не говорит: «…пока хватит – ну, хотя бы оружия, патронов, гранат и т. д.». Он, почти случайно или, может быть, подсознательно высказывается так: «…пока хватит духа…»
А ведь Мария «по обручении… с Иосифом, прежде нежели сочетались они… имеет во чреве от Духа Святого».
В обеих «сценах» присутствуют трое: «итак, нас осталось только трое…; Мария, св. Иосиф и Св. Дух – тоже трое.
Это уже не случайное совпадение, но параллелизм понятий – смешение «реального» и «давно прошедшего реального», ставшего «идеальным». Это уже проекция «одного» внутри «другого». Не правда ли, похоже на то, что почтеннейший Ю.Н. Холопов назовет «парой периодичностей» (однако применительно к собственному музыкальному тексту).
Или вот еще, например, парность цитат, а именно: 5-й и 6-й, стоящих в параллелизме со сценами «гибельными» и «батальными» и совпадающих со словами письма:
«Возможно, я умру…»
(5) Иак 1, 15
«Похоть же, зачав, рождает грех…»
(6) Иак 1, 15
«…а сделанный грех – есть смерть…»
Тут уже сцена реальной гибели реально существующего солдата увеличивается в масштабах и трансформируется до философски-нравственной категории, которую композитор разрабатывает в своей «Эзотерической доктрине».
Таков Отар и такова его изумительно напряженная музыка. В одном земном поступке он видит драму мира. Это его понимание жертвы – как главного понятия в христианстве. Словом: «отойдите, непосвященные!» И не мне бы (ибо не по плечу!) разбирать эту тему, содержащую главный и основной узел противоречий Времени и Бытия.
Идея симфонии как жанра, как известно, есть обнаружение, столкновение и борьба противоположностей согласно диалектической схеме: тезис – антитезис – синтез. Поэтому слушание такого типа симфоний (и прекрасных симфоний!) напоминает чтение романа: страница за страницей, сцена за сценой, эпизод за эпизодом, чередование активного и пассивного начал, быстрых и медленных разделов музыки, напряжения и покоя – и это во всю «длину времени», словно вытянутого в одну нитку.
Свои «противоположности» Чаргейшвили находит изнутри самой темы. Таким образом, развитие его мысли идет как-то не в длину и не в ширину, а все время «вверх» — «вверх»:
Почти пасторальное, «лирическое» начало (флейта соло + арфа + струнные), в котором слушателю необходимо запомнить лишь главные интонации (кварта — увеличенная кварта, секунда — вот их элементы). Первые три вариации (лучше бы сказать, «варианты») составляют I часть. Следующие три — условно названные II частью — достигают большого экстатического напряжения.
Ожидаешь развязки. Но что же будет после стольких уже кульминаций? Наступает единственный эпизод, который из-за своей стилистической перемены приобретает, увы, характер почти театрального антуража (да простит меня Автор!). В партитуре — кластерная графика, выполненная приемом «чернильного пятна». А не об этих ли приемах, только что тогда входивших в моду, говорил с иронией автор Симфонии — автору статьи: «Это музыка для лентяев», то есть «играй, что хочешь и как хочешь»?
И в этом тоже весь Отар. Мыслить, спорить, утверждать, даже опровергая самого себя прежнего. Все же он не «иллюстратор» и не «литератор». В своей музыке он отождествляет самого себя с «героем симфонии» и ищет решения, как искал
его солдат по имени Александр Виноградов. И, подобно ему, не находит решения.
Такая идея монотематизма Симфонии и концепции духовного напряжения «вверх — вверх» сильно напоминают автора «Поэмы экстаза» А.Н. Скрябина в его последних опусах, о которых Чаргейшвили высказался однажды весьма противоречиво: «Когда я открываю страницу партитуры “Прометея”, то понимаю, что ее писал
безумец».
Ручаюсь за точность приведенных слов! И все-таки это больше всего напоминает Скрябина. Преемственность здесь очевидна.
Я умышленно избегаю пересказа сочинения, как и анализа формы. Последнее прекрасно выполнено самим автором — в примечаниях (их много) к партитуре. Разумеется, как это принято у Отара, — буквами греческого алфавита, да еще красным
цветом, который автор убедительно просит сохранить «в случае издания». Вот так. Отар готов молчать, скрывать, глубоко утаивать и конспирировать свои намерения, но все же оставляет для себя надежду на издание, исполнение, хотя бы потом... после...
(«может, кто, когда-нибудь»...).
Последнее проведение темы Симфонии — почти точное цитирование и повторение тембров (вновь: флейта, арфа и струнные) — образует традиционную арку с началом. Как и автор найденного случайно письма, автор Симфонии словно повторяет в
музыке последние слова письма — уже от себя, композитора, Нектариоса Нектариосовича Чаргейшвили-Яковлева, слова, обращенные к нам, слушателям и современникам: «...Может, кто найдет когда-нибудь мою записку (читай — партитуру!) и вспомнит... До свидания, дорогие друзья».
Этот финал соответствует последней из Евангельских цитат (Мф XXVIII, 20): «И се Я с вами во все дни до скончания века. Аминь».
*
Отар является не только талантливейшим композитором-профессионалом, но, говоря по совокупности его дарований, знаний, философии христианства, вере, — несомненно гением и ярчайшим представителем эпохи протеста. И еще я бы сказал:
он был настоящий солдат — лучшего и высшего комплимента я, к сожалению, не знаю.
«Они ничего не слышат!..» — были его последние слова в нашем последнем разговоре, что происходил во дворе Союза композиторов. При этом он указал рукой на окна Союза. Может быть, наконец, услышим мы.
Благодарю за статью!!!
Фотографии из нашего семейного архива. моя бабушка была крестной Тарика - так его называли домочадцы